В ведерко был налит прекрасный рыбий клей, липкий и страшно пахучий, не причинивший, впрочем, ни, малейшего вреда бедному Раймону-Роже, хотя тот уже был залит им с головы до ног. Некоторое количество клея попало и на Глорианду.

Сперва ужаснувшись происходящим, зрители быстро сообразили, до чего потешное зрелище им открылось. Раздался хохот. Уж лучше смех, чем суматоха и ругань… Все почувствовали, что в намерениях девочки, при всей неясности и неуклюжести ее действий, объясняемых возрастом, нет ничего дурного.

— Хочу папу! — закричала она. — Где мой папа?

Жоффрея де Пейрака не было в форте. Вернуться он должен был лишь к вечеру.

Онорине предстояло разбирательство с одними женщинами. Она сообразила, какой будет первый вопрос: «Зачем ты это сделала?». Она опередила события:

— Почему вы смеетесь? Раймон-Роже очень доволен. Когда он вырастет, он скажет мне спасибо. (Любимая фраза Северины, ворчавшей на воспитанницу:

«Вот вырастешь, еще скажешь мне спасибо!») Как вы смеете оставлять его лысым? Ведь вы отлично знаете, что ирокезы не выносят лысых и тотчас проламывают им головы, едва увидав? Я подумала, что ему подойдут мои волосы, потому что он — «рыжий граф». Так назвал его папа. Значит, у него должны быть рыжие волосы, как у меня.

Взрослые далеко не сразу понимают очевидное. Вместо того, чтобы поздравить ее с замечательной идеей, они принялись объяснять ей, что следовало дождаться, пока у Раймона-Роже отрастут собственные волосики. Волосы нельзя приклеить, они должны быть у человека свои…

— Вот и неверно! Я видела на господине Виль д'Авре такие волосы, которые он снимает по вечерам и надевает на вешалку. Такие же были у господина Фронтенака и даже у губернатора Патюреля, когда он принимал английского адмирала.

— Так то — парики!

— Вот и я сделала ему парик. Зачем же дожидаться, пока Уттаке размозжит ему головку?

Ее слова были встречены молчанием; смешки понемногу стихли. Девочкой овладело разочарование, сменившееся гневом. Она спрыгнула с табурета и разразилась криком:

— Вы навязали мне невыносимое бремя!

Это прозвучало как цитата из рыцарского романа. Анжелика поймала ее в объятия. Онорина заливалась слезами.

— Я делаю, что могу, чтобы доказать тебе, что люблю их… а тебе… тебе это не нравится… Ничего у меня не получается…

Анжелика изо всех сил старалась рассеять ее отчаяние. Онорина руководствовалась самыми добрыми намерениями. Она смастерила замечательное ведерко для клея, нанесла урон собственной шевелюре — но это ничего, волосы отрастут, им это не впервой, они уже привыкли. Раймон вырастет и будет очень тронут, когда узнает, на что пошла ради него старшая сестра. Вот, кстати, блестящая идея: благодаря стараниям Онорины она, Анжелика, сообразила, что надо приготовить особую мазь, чтобы втирать ее в головку Раймона, — тогда у него станут быстрее расти волосы…

Что же касается волос, которыми готова была пожертвовать ради брата Онорина, то из них попробуют сделать для него паричок, пока у него нет своих волос.

Так, значит, ее замысел был хорош! Зачем же было на нее ворчать? Зачем над ней потешались?

Отмыв младенцев, женщины и девушки — Иоланда, Эльвира, Ева, нянюшки, дочери повитухи-ирландки, — полные угрызений совести, устремились на поиски Онорины, чтобы всем вместе вывести ее на прогулку.

После прогулки ребенок повеселел. Дни снова побежали с былой беззаботностью…

Братья называли ее «Онн» — Флоримон редко, зато Кантор только так, и никак иначе, ограничиваясь первым слогом ее имени. Кличка произносилась по несколько раз кряду, подобно звуку боцманского свистка или античного рога.

Оба утверждали, что только таким способом ее можно дозваться.

— Но это нечеловеческое имя, такого нет в Писании! — возмущалась Эльвира Это началось еще в первый период их жизни в Вапассу. Онорину поручили тогда заботам Эльвиры, которой приходилось зорко приглядывать за девочкой, которая росла большой непоседой, и, хоть и не отбегала далеко, найти ее бывало совершенно невозможно.

Бедной Эльвире частенько приходилось прибегать к помощи Кантора, который терпеть не мог участвовать в поисках своей сводной сестренки, но зато возможно, именно поэтому — всегда знал, где ее искать.

— Онорина! О-но-ри-на! — надрывалась молодая булочница из Ла-Рошели, голос которой приобретал в таких случаях пронзительность и даже какие-то безумные нотки.

Молчание.

— Кантор! Кан-тор! — взывала она тогда.

Кантор появлялся незамедлительно, но с неизменным брюзжанием:

— Я-то, кажется, не кормилица…

— Но она — ваша сестра. Вечно она где-то носится — это в этой-то ужасной стране, где за каждым деревом прячется индеец, который подстерегает вас и точит кинжал, чтобы вас оскальпировать!

— Ну-ну, индейцы не такие уж зловредные люди, если их не бояться. Скорее уже она, Онн-Огонь, вызывает у них ужас своей огненной шевелюрой; уж к ней они ни за что на свете не притронутся. Ведь они боятся обжечься! Так что забудьте о своих безумных страхах!

— Все бы ничего, будь здесь одни индейцы, — причитала Эльвира. — Но ведь тут еще и медведи, и тигры…

— Бросьте, простые рыси, только и всего, — возражал Кантор. — Рыси охотятся ночью, сейчас же — разгар дня. Сами видите, что вам совершенно нечего опасаться.

— Все равно у меня душа уходит в пятки от страха, — признавалась Эльвира. Я даже не осмеливаюсь вывешивать снаружи белье для просушки. Госпожа Анжелика советует мне развешивать его широко, чтобы его хорошенько прокаливало солнце и обдувал ветер. Но стоит мне оказаться вдалеке от дома, я начинаю чувствовать, как у меня на голове шевелятся волосы, словно с меня уже сдирают скальп…

— Если вы не откажетесь от всех этих глупостей, то вам и впрямь не миновать этого. От мыслей недалеко и до действий: может статься, индейцы ни о чем таком и не помышляют, но при виде вас они могут почувствовать себя обязанными совершить сей поступок.

Испуганный крик Эльвиры.

— Все равно она не отзовется, — насмехается Кантор, словно крик доброй женщины предназначается для Онорины, его Они. — У вас ничего не получается.

«Онн» — это не ваше «у-у-у», похожее на вой волка, подхватившего насморк.

(Онорина тем временем давится от смеха в своем укрытии). «Онн» — это не просто крик, это такой звук, понимаете? Тут можно обойтись и без крика, ибо сам этот звук способен проникнуть весьма далеко.

С этими словами Кантор сажает себе на тыльную сторону ладони какое-то насекомое.

— Боже! Скорпион!

— Не кричите, — в который раз повторяет Кантор, беря насекомое за брюшко. На наше счастье, насекомые не способны слышать человеческий голос. Но ваш страх может передаться этому созданию, и оно будет вынуждено меня укусить, хотя только что не питало подобных намерений. Ручаюсь, что в Ла-Рошели вас норовила куснуть каждая собачонка. Возможно, вы частенько ходили там покусанной, любезная Эльвира!